Звоню знакомой даме. Услышав звонкое «алло!», называю себя и на всякий случай справляюсь: «Не отрываю ли я вас от дел?»

— Нет, — отвечает томным голосом. — Я сейчас лежу в ванной.

Пикантная, должно быть, картинка. Но я по неистребимой профессиональной привычке тут же мысленно отмечаю, что моя собеседница допустила речевую небрежность. На самом деле лежит она — в ванне. А ванна в свою очередь располагается в ванной. Ошибка, в общем, не такая уж грубая и вполне объяснимая условиями нашей жизни. Ведь что такое настоящая ванная? Вот особняк Дерожинской в Кропоткинском переулке, построенный по проекту архитектора Шехтеля. Там есть просторная комната с высоким потолком, декоративным интерьером, и где-то в углу — ванна. А в современных типовых домах ванная — это даже не комната, это закуток, почти все пространство которого ванна и занимает. Потому и слова «ванная» и «ванна» сделались почти неразличимыми.

— Мужчина!

Такой женский крик с отчетливым иностранным акцентом слышу я однажды, гуляя по Переделкину. Сосредоточиваюсь и готовлюсь к решительным действиям. Для чего-то понадобилось мужское участие — то ли от разбойников даму защитить, то ли помочь ей до больницы добраться… Но нет: заезжая американка, изучающая русскую литературу, всего-навсего справляется у меня, как дойти до музея Пастернака. У себя дома она окликнула бы: «Сэр!», а как это сказать по-русски? Мы иногда обращаемся к незнакомцам при помощи слова «извините», но как сигнал оно работает плохо: непонятно, тебя зовут или кого-то другого.

Наше слово гордое «товарищ» ушло в прошлое после того, как москвичи снесли памятник товарищу Дзержинскому и перестали обращаться друг к другу на большевистский манер. А слово «господин» еще не укоренилось и кое-кем может быть даже воспринято как насмешка. Согласитесь: чтобы по-дореволюционному именоваться «господами», надо одеваться побогаче, питаться получше, квартиры иметь попросторнее. Для этого страна должна и ВВП удвоить, и повысить МРОТ, чтобы эта аббревиатура «минимального размера оплаты труда» не вызывала в памяти строку из «Варшавянки»: «Мрет в наши дни с голодухи рабочий…»

Прочитав сей заголовок, вы можете рассердиться на автора. Дескать, к чему народ зовете? Разве не учили нас, что употреблять нецензурные выражения нельзя нигде, никогда и ни при каких условиях? Такова ведь элементарная норма поведения. Да, норма. А еще у нас говорили: трезвость — норма жизни. Трезвенников, не берущих в рот ни капли спиртного, мне встречать иногда доводилось. Но вот тех, кто физически неспособен произнести матерное слово, становится так мало, что хоть заноси их поименно в Красную книгу. Стою в очереди у кассы супермаркета. Слышу, как сзади некто, беседуя с приятелем, оглашает пространство похабными словесами. Не убавляя громкость.

Думаю: какой-нибудь неотесанный молодой амбал. Поворачиваюсь и вдруг вижу человека своего возраста, в очках и с бородкой — таких раньше относили к интеллигентам. Начинаю красноречиво смотреть на гражданина: мол, прекратите ругаться. А он на секунду удивляется моему испепеляющему взгляду — и продолжает матерную арию… Подхожу к своему факультету. Студентка жалуется однокурснику: «Я так за… мучилась, так замучилась»… (Вынужден «отцензуровать» ее реплику, поскольку глагол с приставкой «за» она употребляет несколько иной.) А потом еще кокетливо справляется у собеседника: «Ничего, что я так говорю?» Паренек покорно кивает. И лишь бронзовый Ломоносов на своем пьедестале, кажется, слегка шокирован: ведь он, взывая к юным потомкам: «Дерзайте ныне, ободренны…», имел в виду совсем другое дерзание.

Помните культовую комедию шестидесятых годов «Берегись автомобиля»? Обаятельного следователя Максима Подберезовикова (артист Олег Ефремов) влюбленная в него девушка называет странным. Тот отнюдь не обижается и не без мужского самодовольства вполголоса декламирует: «Я странен, а не странен кто ж?» Имея в виду, конечно, реплику Чацкого из другой культовой комедии «Горе от ума». Продлим цитату: «Тот, кто на всех глупцов похож…» Для русской классики «странный» означало незаурядность и оригинальность. Эхо такой традиции звучало вплоть до недавнего времени: был еще и фильм «Странная женщина», где Ирина Купченко играла героиню благородную и романтичную.

А теперь слово «странный» все чаще употребляется в негативном значении. То и дело слышишь что-нибудь вроде: «Странный человек: ничего ему объяснить невозможно» Или: «Эта странная фирма получила от нас деньги и как сквозь землю провалилась». Зачем же тратить такой красивый и загадочный эпитет на явных тупиц или жуликов? Не лучше ли сохранить за ним значение непонятности и необычности?

Зинаида Григорьевна Высоцкая, библиотекарь, с пятидесятилетним стажем, совершенно справедливо считает, что грамматический род аббревиатур определяется по главному слову. БАН (Библиотека Академии наук) и БЕН (Библиотека по естественным наукам) — женского рода, а ВИНИТИ (Всесоюзный институт научно-технической информации) — мужского. Но, как отмечает читательница, «во многих публикациях и в устной речи чаще всего о БАН и БЕН говорят „он“, а о ВИНИТИ пишут „оно“». Да, в публикациях стоит держаться нормы: «БАН получила новые издания». Но в неформальной речи не грех и приспособить грамматический род к фонетическому облику аббревиатуры: «выхожу из БАНа, а навстречу мне Петров». Порой разговорный язык влияет на норму: так, в порядке исключения ТАСС некогда сделался словом мужского рода, а не среднего, как того требовало ключевое слово «агентство».

У выхода из станции метро мне вручили брошюру «Спросите „Родину“!». Страниц в ней всего шестнадцать, зато тираж — полмиллиона. Таких цифр, кажется, не бывало со времен «Политиздата» и отчетных докладов товарища Леонида Ильича Брежнева. Приношу домой, открываю и нахожу на четвертой странице следующее определение: «Национализм — это особенное, обостренное чувство любви к своему народу».

Что-то, думаю, не так. Любовь к своему народу — чувство высокое и благородное, даже если оно обострено — как у Блока или Есенина. А слово «национализм» в русском языке имеет негативную окраску. Откроем словарь Ожегова: «1. Идеология и политика, исходящая из идей национального превосходства и противопоставления своей нации другим. 2. Проявление психологии национального превосходства, национального антагонизма, идеи национальной замкнутости». Как видите, ни малейшего намека на любовь. Имеется «национализм» и в «Словаре иностранных слов» Л. П. Крысина, поскольку слово-то французского происхождения. И тут никаких амуров: «Идеология и политика, направленные на разжигание национальной вражды путем утверждения превосходства одной нации над другими».

Жизнь жестка, порой жестока. Очень нам всем не хватает мягкости. О ней и пойдет сегодня речь — в буквальном смысле и переносном.

Что согласные звуки бывают твердые и мягкие — ведают уже школьники младших классов. Но, подрастая, об этом благополучно забывают. А между тем различение мягкости и твердости в некоторых случаях — это принципиальный вопрос речевой культуры.

— Опубликована рецензия на мою работу! — радостно извещает некто, произнося заветное слово не с мягким «н» — «реценьзия», (именно так велит норма!), а с противно твердым. Ну, прямо железом по стеклу! Это ошибка не менее грубая, чем пресловутое «ложить». Носитель такого произношения заслуживает только отрицательной рецензии. Тем более что само это слово — из лексикона людей, претендующих на причастность к науке и культуре.

Все-таки мы не совсем еще разучились радоваться жизни. Живет в наших душах «праздник ожидания праздника», по удачному выражению Фазиля Искандера. Особенно этот феномен ощутим в период с 25 декабря по 14 января, когда, отгуляв за одним столом, мы уже предвкушаем следующее застолье.

Давайте только разберемся, как правильно именовать дату, отмечаемую двадцать пятого января. «В прошлом году на католическое Рождество мы решили поехать в Таиланд», — рассказывает с телеэкрана молодая дама. Поначалу даже удивляешься: при чем тут католичество, если в Таиланде господствует буддизм? Ладно, не будем придираться. Слава Богу, что эта женщина и ее семья уцелели во время нагрянувшего тогда страшного цунами и вернулись в Москву. А часто повторяемое выражение «католическое Рождество» неточно потому, что 25 декабря рождение Христа отмечают не только католики, но и протестанты, а также представители некоторых православных церквей. Правильно будет сказать: Рождество по новому стилю, или Рождество по григорианскому календарю. Русская же православная церковь отсчитывает время по старому стилю, по юлианскому календарю. Дадим себе труд запомнить, придумав что-нибудь вроде такой присказки: у них Гриша, у нас — Юля.

А почему, собственно, слон сразу не представился? Тогда не пришлось бы интеллигентному Корнею Ивановичу строго спрашивать «Кто говорит?».

Есть русский устный, русский письменный, а есть еще и русский телефонный. Хочется обсудить с читателями некоторые проблемы этого специфического языка.

Разговор с невидимым собеседником… Поэтам Серебряного века в этом виделось даже нечто романтическое. Вспомним строки Гумилева:

Неожиданный и смелый

Женский голос в телефоне…

Сколько сладостных гармоний

В этом голосе без тела!

— Уедь на юг, — сказала Маргарита Мастеру.

Сидя перед телевизором, я ущипнул себя за руку. Нет, это не сон. Галлюцинация? Глюки, как молодежь говорит? Невозможно, чтобы Маргарита Николаевна употребила такую плебейскую форму от глагола «уехать». Повелительное наклонение от него — «уезжай». А от глагола «ехать» — «поезжай» (форма «езжай» считается просторечной, «ехай» и «едь» — недопустимыми ни при какой погоде).

Недоразумение объясняется просто. В романе эта сцена изложена косвенной речью. Мастер рассказывает Ивану Бездомному: «Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал на юг к Черному морю…» Естественно, что в сценарии данный эпизод пришлось переделать в диалог, в прямую речь. Переделали. Только кривовато. И молодая актриса, выговаривая вульгарное «уедь», не почувствовала ошибки.

«Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: „Ныне отпущаеши“…»

Что значат слова «Ныне отпущаеши»? И насколько уместно применил их в своей речи Федор Павлович Карамазов? В Евангелии от Луки рассказывается о праведном и благочестивом Симеоне, дожившем до трехсотлетнего возраста. Было предсказано, что он не умрет, доколе не увидит Христа. Симеон по внушению Святого Духа пришел в храм и встретил там Деву Марию с маленьким Иисусом. Взяв младенца на руки, старец благословил его и сказал: «Ныне отпускаешь раба твоего, владыко, по слову твоему, с миром…» В память об этой встрече и возник праздник Сретения, который отмечается 15 февраля.

Но каков Федор Павлович! Уж он-то не был праведником, первую жену сжил со свету, а сам умирать отнюдь не собирался. Цитируя Евангелие, он кощунствует. Причем с вызовом, с подчеркнутым цинизмом. Ну, за это он потом заплатил, как и за все остальное. Осторожнее надо обращаться со священными текстами, не стоит без веских оснований прибегать к сакральной лексике.

Очередное ток-шоу на вечную тему: как похудеть? Молодая женщина, преуспевшая в этом деле и по габаритам сильно напоминающая узницу концлагеря, гордо заявляет: «Я — вегетарианец!»

Что ж, каждый имеет право на отказ от мясной пищи. А вот отказываться от существительного женского рода в данном случае нет решительно никаких оснований. Правильно будет: «Я — вегетарианка», и никак иначе. «Певица», «студентка», «спортсменка», «учительница» — если уж есть в языке возможность обозначить лицо с учетом его пола, то зачем обеднять палитру нашей речи?

И так у нас предостаточно слов, не имеющих необходимых параллельных образований. «Врач», «доцент», «редактор», «менеджер» — из этих «мужских» слов боги языка, к сожалению, не вынули по ребру, чтобы изготовить женские варианты. Отсюда — масса неудобств. «Врач сказала» — звучит вульгарно, а разговорная форма «врачиха» все-таки неуважительна. Непочтительны и варианты на — «ша»: «профессорша», «деканша» (есть даже шутливое «замша» — в пандан к сокращению «зам»). К тому же они создают некоторую двусмысленность, поскольку «ша» в прежние времена обозначало жен соответствующих лиц: есть же «капитанша» Василиса Егоровна в «Капитанской дочке», разные «губернаторши» у Гоголя и Достоевского.

Ясное дело — с названия. В нем зерно, главная суть того, что нам предстоит прочитать. По нему мы часто судим, стоит ли вообще открывать книгу.

Для высокой словесности название — это художественный образ, это духовный «мессидж», послание автора современникам и потомкам. Помню, как в детстве услышал я по радио, что писателя по фамилии Пастернак поносят за «антисоветское сочинение» «Доктор Живаго». Первой реакцией было удивление: что дурного в романе с таким названием? «Доктор» — это врач, «Живаго» — от слова «живой». Врачеватель всего живого — это человек хороший, нужный людям и стране! Адвокатом писателя выступил сам русский язык.

Войти в язык — вот высшая задача художника, когда он ищет имя-эмбрион для своего будущего творения или раздумывает, как окрестить шедевр, уже родившийся.

Сквернословие одержало очередную победу. Я имею в виду провал внесенного Николаем Губенко в Мосгордуму законопроекта об ужесточении наказаний «за употребление ненормативной лексики, жаргонных и сленговых выражений». Причина очевидна — все тот же революционный утопизм, вера в светлое будущее «по указу». Следуя примеру Замятина и Оруэлла, попробовал я виртуально осуществить губенковскую идею. Вообразил себя честным милиционером, облеченным полномочиями, и стал гулять по городу, прислушиваясь к речи москвичей и гостей столицы. Кто матерится — тот хулиган, подлежащий задержанию. За четверть часа я «арестовал» полсотни лиц обоего пола и на этом остановился. Если «процесс пойдет», только им и должны будут заниматься все органы правопорядка и все суды. Да и то не справятся. Надо ли нашему отечеству еще раз «Кафку делать былью», на этот раз под лозунгом борьбы «за чистоту языка»?

«Я — обыватель». Невозможно было услышать такое лет пятнадцать назад, когда тысячи защитников перестройки и гласности заполняли Манежную площадь, скандируя лозунги типа «Если мы едины, мы непобедимы». Обывателем тогда считался тот, кто на демократические митинги не ходит. То есть, по словарю Ожегова, «человек, лишенный общественного кругозора, живущий только мелкими личными интересами».

Отмечалось в словаре и другое значение — «городской житель», но с оговоркой: «в царской России». Старинный глагол «обывать» означал «жить, проживать, обитать». Так он объясняется у Даля, причем стоящее рядом слово «обыватель» только жителя и обозначает, без всяких там сарказмов. Но не всегда стоит пользоваться историей слова как главным аргументом. Ведь, скажем, «негодяй» и «негодник» в давние времена означали рекрутов, непригодных к военной службе. Однако теперь, защищая своего отпрыска от нежеланного призыва, уже никто не будет упрашивать военкомат признать юношу «негодяем». Меняются значения слов, и мы все в этом процессе принимаем участие.

«Ну, что ты как нерусский?» Такое присловье помню со времен детства, ребята во дворе часто так говорили. В смысле: какой ты бестолковый, русского языка не понимаешь!

Никакого национализма. Вроде бы. В ту пору, как сейчас многие говорят, все люди были одинаково советскими. Дескать, мы и не разбирали, кто есть ху. Но вот я по-набоковски командую: speak, memory! Память, говори! В моем родном городе Омске, в том числе и в моем дворе, обитали представители разных национальностей: русские, украинцы, евреи, татары, немцы… В соседнем подъезде, помнится, жили братья Вова Фриц и Толя Фриц. Из-за отца-немца клички получили. Значит, даже дети различали друг друга по этническому признаку.

Все народы многонационального отечества были равны, но один был всех «равнее». Не ведать или не помнить этого — не знать подлинной истории СССР. Дореволюционное «инородец» сменилось на советское «нацмен», которое потом было тактично выведено из обихода. Но понятие-то оставалось. Скажем, при вхождении в высшие слои партийной элиты советский VIP, у которого в паспорте значилось: «украинец», почему-то перекрашивался в «русского». Я уж не говорю о представителях тех национальных меньшинств, которым было трудно устроиться на скромную должность журналиста, редактора или преподавателя. Тем, кто их туда рекомендовал, циничные кадровики выговаривали с юмором: «Что вы нам все французов присылаете?» А иногда и открытым текстом заявляли: «Есть сомнения насчет чистоты крови». Было это, было в блаженную эпоху Брежнева и колбасы по два-двадцать.

«Свежо предание, а верится с трудом» — слышал я от родителей, когда пытался соврать. Что эта фраза принадлежит Грибоедову, узнал позже, читая «Горе от ума» в красивом иллюстрированном издании альбомного формата. То же самое с репликой «Тяжела ты, шапка Мономаха!», звучавшей в доме в трудные минуты. Казалось, «шапка-мономаха» — нечто вроде папахи. Потом прояснилось: нет, это Борис Годунов в трагедии Пушкина говорит так о форменном головном уборе русских царей.

Так и живут в нашей речи крылатые слова. Вылетают из книг, забывают имена своих создателей, становятся частью языка. Это своеобразные иероглифы культуры, богатые смысловыми и эмоциональными оттенками. Это украшение нашей речи. Тот, кто умеет пользоваться ими с толком и вкусом, часто располагает к себе собеседников, убеждает в своей правоте. У крылатых слов две особенности — они произносятся наизусть и без ссылки на источник. Когда уважаемый В. В. Познер вынимает из кармана бумажку, надевает очки и начинает зачитывать, скажем, цитату из Чаадаева, он проигрывает. Не дает лететь мудрому слову, а в клетку его запирает.

«Ксенофобия» — одно из ключевых понятий современного социально-политического лексикона. Слово это солидного греческого происхождения («ксенос» — «чужой», «фобия» — «боязнь»), оно означает неприязнь к иностранному, нелюбовь к представителям некоренных национальностей. Его можно прочесть в газетах, услышать в радио- и теледебатах. В обыденной, уличной речи ему соответствует выражение «Понаехали тут, понимаешь!»

И слова, которые приходят в русский язык из-за границы, тоже порой вызывают ксенофобскую реакцию. Дескать, прут отовсюду «мерчендайзеры» и «промоутеры», «девелоперы» и «фрилансеры»! Исконно русскому слову уже и ступить негде… Справедливы ли подобные жалобы?

Не удивляйтесь такому заголовку. «Не» с глаголами, конечно, пишется раздельно. А мне припомнилась старинная стихотворная шутка. В 1820 году Евгений Баратынский опубликовал в журнале «Невский зритель» такую вот миниатюру под заголовком «К девушке, которая на вопрос, как ее зовут, отвечала: „Не знаю“»:

Незнаю? Милая Незнаю!

Краса пленительна твоя:

Незнаю я предпочитаю

Всем тем, которых знаю я.

Надо думать, юная красавица просто не расслышала вопрос. Уж свое-то имя знает каждый. А вот стоит ли отвечать «Не знаю» в ответственных ситуациях? И как это делать, не теряя достоинства? Телевидение изобилует всякого рода познавательными передачами по принципу «вопрос — ответ». И я иной раз бросаю взгляд на экран с чисто профессиональной целью: узнать, насколько участники состязаний осведомлены в той области, где я имею удовольствие трудиться.

«Судить писателя по законам, им самим над собой признанным». «Поэзия в его стихах и не ночевала». «Выдавливать из себя по капле раба».

Вот наудачу три выражения, прочно вошедших в русский язык и часто используемых интеллигентными людьми в спорах о жизни и о литературе. Объединяет эти броские формулы одно: все они пришли в нашу культуру из писем. Пушкин писал Бестужеву, Тургенев — Полонскому, Чехов — брату Александру. Адресатами же в итоге оказались мы с вами. Выдернули оттуда фразы, чуть переиначили (я нарочно привел их в том виде, в каком они чаще всего фигурируют как факты языка) и применяем к нынешней реальности.

А вообще-то всякое письмо — ценность. Я, конечно, имею в виду не «имейлы» и не эсэмэски, а настоящие письма. Положить перед собой лист бумаги, пройтись по нему собственным неповторимым почерком, вложить в конверт, аккуратно вывести имя того, от кого предстоит теперь ждать ответа… Подышать на клеевой слой и провести по нему языком… Вот письмо упало на дно почтового ящика, и что-то екнуло в груди. Произошло событие.

Пробовали вы когда-нибудь изобрести новое слово? Наверняка пробовали, только забыли об этом. Все мы — словотворцы, особенно в младенчестве. Произносим какие-то загадочные сочетания звуков, непонятные взрослым, а потом начинаем познавать язык окружающих людей. Уже научившись говорить, дети еще долго продолжают оставаться авангардистами и футуристами, сочинителями «зауми». Хорошо написала об этом Ирина Токмакова:

А я придумал слово,

Смешное слово — плим.

И повторяю снова:

Плим, плим, плим!

Вот прыгает и скачет

 Плим, плим, плим!

Воруют запятые. Систематически. Следственное дело на расхитителей я завел еще в начале 90-х годов, и с тех пор оно пополняется все новыми документами и доказательствами. Пора передать его на читательский суд. Смотрите, господа присяжные заседатели, и вникайте.

Уже пятнадцать лет раздражение вызывает надпись на одном книжном корешке: «Русский Эрос или философия любви в России». Изгнал бы эту книгу из домашней библиотеки, но жалко. Хорошее издание, вышедшее на пике перестройки и гласности. Там и Владимир Соловьев (не телеведущий, а философ), и Розанов, и Бердяев, и Флоренский, и маленькое эссе Фета «О поцелуе». И в выходных данных название оформлено правильно: «Русский Эрос, или Философия любви в России». А вот на переплете и на титульном листе художник-шрифтовик сделал красиво, но неграмотно. С тех пор «процесс пошел». Уже не удивляюсь, когда на обложке свежей прозаической книги, претендующей на интеллектуальность, значится неграмотное «Смерть прототипа или портрет».

«Тарантино заставил Уму Турман поверить в свою сексуальность…» Услышав эту фразу из уст телеведущего, я чуть было не разочаровался в знаменитом режиссере. Мужчина, бравирующий своей сексуальностью, на мой взгляд, просто отвратителен. И что значит «заставил»? Неужели речь идет о домогательстве? Значит, не лишен оснований был сюжет безыскусной песни Владимира Крестовского, лидера группы «Уматурман»: «Она скажет: — А вообще, Володька, хреново! — И начнет рассказывать. — Вот, — скажет, — вчера, к примеру, приходил Тарантино. Нажрался, говорит, и стал приставать ко мне, здоровенная детина. Я тогда ему так строго сказала: — Квентин! Может, ты, конечно, говорит, и не заметил, но вообще-то я жду Володьку из России, а тебя, говорит, вообще заходить не просили…»

Однако уже через пару секунд Тарантино был в моих глазах полностью реабилитирован. Из дальнейшего рассказа стало ясно, что умелый режиссер заставил актрису поверить не в свою, а в ЕЕ собственную сексуальность. В частности, уговорил Уму Турман станцевать босиком в фильме «Криминальное чтиво», несмотря на то, что ступни у голливудской звезды отнюдь не миниатюрного размера.

«Почему тебе нравится эта книга?» — «Прикольно написано». Подобный диалог «отцов и детей» можно услышать сегодня. И не сердитесь на отпрысков. За жаргонным словом стоит своего рода эстетика. «Прикольно» — не просто «хорошо». Это наличие внешне эффектного приема и тайного послания определенной читательской группе («таргет-груп» — есть теперь такой социологический термин).

Пример литературной «прикольности» — творчество Виктора Пелевина. В повести «Принц Госплана» он стер границу между обыденной жизнью и компьютерной игрой, в романе «Чапаев и Пустота» сделал анекдотического Василия Ивановича буддистским проповедником, а Петьку — поэтом-декадентом. Некоторые приколы Пелевина заведомо недоступны читателям, так сказать, старшего возраста. Спрашиваю студентов: в чем юмор пелевинского изречения: «Сила ночи, сила дня — одинакова фигня»? (На месте «фигни», кстати, словечко покрепче). Не могут вразумительно объяснить — даже те, кто пишут дипломные и курсовые работы о своем кумире. Очевидно, тут требуется особый эмоциональный настрой. Причастность к магическому ритуалу.

На трибуне — председатель правления Союза писателей РСФСР Сергей Михалков. Докладывает о достижениях советской литературы за 1984 год. Хвалит роман-эссе Генриха Боровика «Пролог», отмечая, что произведение написано «хорошим журналистским пером». Под видом комплимента ехидно срезал. В ту пору пресса была совсем другая, и для писателя сравнение с журналистом звучало нелестно. «У тебя язык газетный» — услышав такое, прозаик мог и в морду дать. Или, признав правоту обидчика, сжечь рукописи и навсегда отказаться от литературных потуг.

В пору перестройки и гласности газеты засверкали разными идейными красками, заговорили с читателем живым человеческим языком. «Ну, прэсса! Вот прэсса!» — изумленно восклицал Жванецкий. Столько появилось новых слов, интонаций. Лингвисты кинулись выписывать на карточки шустрые и колючие фразы журналистов, предпочитая их гладко отредактированной советской прозе.

Уверены, что все мы говорим на одном языке? Я — нет. Русский язык не только велик и могуч, но также и широк, многолик. Вслушиваясь в речь сограждан, обнаруживаю в ней три потока, о которых и поведаю. А уж вы сами решайте, по какому руслу приятнее плыть, какой речевой костюм вам к лицу.

Почему для правильного и безупречного языка выбран эпитет «благородный»? Слово «интеллигентный» в данной роли не работает. Во времена советской уравниловки считалось: все должны ходить в театр, читать Льва Толстого, слушать «Аппассионату» Бетховена и говорить интеллигентно. Был даже анекдот на эту тему: один работяга роняет на ногу другому что-то тяжелое, а тот ему делает замечание: «Извини, Федя, но ты не прав». Примерно так изъяснялись труженики в тщательно отредактированных фильмах и спектаклях. Кому нужна такая лакировка действительности? Требование всеобщей речевой «интеллигентности» заведомо утопично, поскольку удовлетворять ему может меньшинство населения. От силы один-два процента.

На Крылатской велодороге редко встретишь велосипедиста. Олимпийские игры в Москве случаются нечасто, поэтому извилистая тринадцатикилометровая лента служит главным образом для пеших прогулок. Ходят врозь и парами, с детьми и с собаками. Четвероногие чувствуют здесь себя особенно вольготно. Подбегает ко мне мохнатый пес, заливисто лает, цепляется когтями за брюки.

«Джой, Джой!» — слышится голос молодой дамы. Призвав своего любимца, она начинает его ласково журить. С песиком разговаривает, а мне — ни слова. Женщина приятной наружности, со вкусом одета, но, к сожалению, хамка. Да, именно так оценивается подобное поведение по всем международным стандартам. Владелец собаки обязан сказать: «Извините». Или хотя бы, как чеховская героиня, с застенчивой улыбкой произнести: «Он не кусается».

Любителей клубнички просят не беспокоиться: говорить будем о речевой гигиене, об ответственности за сказанное. Даже такое слово, как «секс», стоит употреблять с толком. А то оно у нас превращается в междометие, в дикий клич. Как собака бросается в бег по команде «Фас!» — так и многие человекообразные сегодня оживленно реагируют на крик «Секс!»

Слово это в русском языке молодое, может быть, потому такое неразумное и наглое. Лезет везде, суется к месту и не к месту. В 1940 году в четвертом томе Словаря Ушакова никакого «секса» еще не было — имелось прилагательное «сексуальный» латинского происхождения — «связанное с половыми отношениями». В качестве синонима приведено слово «половой», гораздо более распространенное в ту пору. Вспомним купленные Остапом Бендером золотые часы, которые до того были подарены «Сереженьке Кастраки в день сдачи экзаменов на аттестат зрелости», причем над словом «зрелости» приятели гимназиста нацарапали «половой».

«На вечере выступили писатели и поэты…» Все чаще читаю и слышу подобные фразы. Вызывает легкое раздражение. «Писатель» — понятие родовое, а «поэт» — видовое. Слово «писатель» включает в себя целый спектр творческих занятий. Поэт, прозаик, драматург, публицист, литературный переводчик, критик — все они писатели.

Словарь Ожегова на моей стороне: «ПОЭТ. Писатель — автор стихотворных, поэтических произведений»; «ПРОЗАИК. Писатель — автор произведений в прозе»; «ПУБЛИЦИСТ. Писатель — автор публицистических произведений». Получается, что сочетание «писатели и поэты» логически несуразно. Нечто подобное наблюдалось раньше в разговорном языке с наименованием видов мяса. «Купила на базаре мяса и свинины» — сообщали не шибко образованные домохозяйки, имея в виду, что «мясо» — это только говядина. Но носитель культурной речи всегда считал за «мясо» и свинину, и баранину, и даже лосятину, которая в благословенное советское время формально числилась в ассортименте магазинов «Дары природы». Хотя реально увидеть ее лично мне так и не довелось.

У Высоцкого есть песня о раздвоении личности. Персонаж все свои грехи сваливает на мифическое «второе я», а в конце, уже стоя перед судом, обещает исправиться:

Искореню, похороню, зарою, —

Очищусь, ничего не скрою я!

Мне чуждо это ёмое второе, —

Нет, это не мое второе Я.

В третьей строке при письменной передаче текста не обойтись без буквы «ё». Если напечатать «е», то авторский юмор не будет понят. А как в других случаях? Может быть, и слово «мое» лучше писать как «моё»?

На сей счет в нашем обществе наблюдается идейный раскол. Большинство граждан подчиняется закону, то есть «Правилам русской орфографии и пунктуации», которые рекомендуют употреблять «ё» следующих случаях:

Такой город придумал знаменитый языковед Михаил Викторович Панов в своей книге «И все-таки она хорошая! Рассказ о русской орфографии, ее достоинствах и недостатках» (1964). В Орфографополе (ударение как в «Севастополе») пишут по правилам. А по соседству размещается Какографополь («какос» по-гречески — плохой, дурной), где пишут как придется, как в голову взбредет. Название книги на обложке было дано в двух вариантах, один из них ради шутки выглядел так: «И фсё-тки она харошая».

Гротескный образ Какографополя оказался, увы, пророческим. Такой город выстроился и укрепился в новой стране Интернет. Заглянешь в Живой Журнал — там такое «како» стоит, что хоть святых выноси! Вместо «автор» пишут «аффтар», вместо «еще» — «есчо». Естественно, никаких ограничений на мат, причем похабные слова тоже пишутся с ошибками. Сквернословие и сквернописание идут рука об руку. Один литератор надумал слово «жизнь» писать как «жызнь», пытаясь таким способом выразить некую концепцию. Ничего он не выразил, кроме несостоятельной претензии на оригинальность.

Роман «Евгений Онегин» входит в школьную программу. Но, положа руку на сердце, я с трудом представляю подростка, которому в этом произведении понятно каждое слово. Что, например, означают такие строки десятой главы: «Авось, о Шиболет народный, //Тебе б я оду посвятил…»? Вопрос на засыпку. Если включить его в ЕГЭ — все школьники как один провалятся.

А за странным словечком — увлекательный сюжет… Разберемся не спеша. Пушкин любил удивлять читателей, систематически занимался языковым расширением. То простонародное слово вставит, то разговорное, то научное, то заморское. «Шиболет» — вообще древнееврейское, и наш национальный гений первым начертал его родной кириллицей. Почерпнул он его у Байрона, в поэме «Дон-Жуан». Там «shibboleth» означает «примета для опознания», «тайный пароль». Лорд Байрон национальным паролем, «шиболетом» англичан самокритично назвал ругательство «god damn» («черт побери»), Александр Сергеевич о своем родном народе был лучшего мнения.

Две тысячи седьмой год набирает обороты. Но что я слышу? Кое-кто у нас порой безграмотно называет его «двухтыщеседьмым годом». Немедленно прекратите! Извольте правильно именовать хронологический период, который согласно президентскому указу объявлен Годом русского языка.

Как звучит наше слово в мировом масштабе? Вопрос и политический, и культурный, и жизненно важный для тех 288 миллионов жителей планеты, что считают русский язык родным. Смогут ли дети наших бывших сограждан в ближнем зарубежье учиться в русскоязычных школах? Будет ли язык Толстого и Достоевского по-прежнему осваиваться студентами западных университетов? Не уроним ли мы сами престиж русской речи, обращаясь с нею небрежно и невежественно?

Словари не просто переиздаются — они уточняются и обновляются. Но есть один, который много лет не пересматривался, хотя сделать это давно пора. И, в общем, не трудно, поскольку он весьма невелик. Всего тридцать слов, как утверждали в 1927 году его авторы-составители.

Вы, наверное, уже догадались, что речь о героине «Двенадцати стульев» Элл очке Щукиной, которая в своей жизни легко и свободно обходилась тридцатью словами. Ее речевой репертуар был в десять раз меньше, чем лексикон людоедского племени «Мумбо-Юмбо». Причем доподлинно Ильф и Петров воспроизвели пункт за пунктом только семнадцать единиц Эллочкиной лексики и фразеологии. Теперь уже безнадежно устаревшей. «Не учите меня жить» — еще можно услышать сегодня, но «хамите», «парниша», «поедем в таксо», «срезала, как ребенка» — эти перлы отжили свой век. Сменились другими. Да и имя Эллочка встречается редко. Современная типичная любительница шикарной жизни носит более модное имя. Например, Ксения.

Сколько всего слов в языке? Как ни один астроном не может пересчитать все звезды, так ни один лингвист не ведает всех слов. Когда-то в московских газетах печатались объявления о защитах диссертаций. Случайно пробегая по ним взглядом, я заприметил любопытный химический термин — «циклопентадиенилмарганецтрикарбонил». Звучал он как двустишие с рифмой, потому и запомнился. Этот гигант из тридцати пяти букв — слово? Да, но ограниченного употребления. Место ему — в специализированных справочниках.

А толковые словари отражают лишь малую и наиболее важную часть словесного космоса. Они включают главным образом общеупотребительную лексику. Научный или технический термин, чтобы туда пробиться, должен очень постараться. Активно тусоваться, влезать в светские разговоры, мелькать в прессе, часто звучать с телеэкрана. Тогда, может быть, языковеды смилостивятся и признают его настоящим словом, предоставят ему права полноценного гражданства.